Книга: Интернет: Заметки научного сотрудника

48. Кино с Целиковской

48. Кино с Целиковской

Солдаты в карманах гимнастерок, как самое сокровенное, носили ее фотокарточки. В бой поднимались с криком: «За Родину! За Сталина! За Целиковскую!» (Из воспоминаний) В Киеве после спектакля (гастроли Вахтанговского в 1952 году) ее спускали по пожарной лестнице, потому что у входа ее ожидала огромная толпа, пройти через которую не было никакой возможности. Киевляне протягивали к ней своих детей с мольбой: «Поцелуйте! Благословите! Прикоснитесь!» (Из воспоминаний) Сын Пастернака рассказывал, как после премьеры «Ромео и Джульетты» в театре Вахтангова, принимая у себя исполнителей, Борис Леонидович говорил ему: «Леня, Леня, ты смотри! Ведь сидишь рядом с самой Целиковской… Ты же можешь всем об этом рассказывать» (Из воспоминаний)

Я не рассказывал 12 лет, со дня нашей встречи. Теперь, видимо, пора. Только прошу настоятельно эти воспоминания не воспринимать как про меня, удачливого, кому посчастливилось поймать отблеск звезды. Вовсе не так. Эти воспоминания про Людмилу Васильевну Целиковскую, да будет земля ей пухом.

В начале и в конце зарисовки приведено несколько воспоминаний ее современников. Я не указываю авторов цитат, это в данном случае неважно.

8 сентября 1989 года. Я уезжаю из Москвы в Сочи на пару недель навестить маму, да и отдохнуть слегка. Еду поездом. Жена провожает. Курский вокзал, поезд Москва – Адлер. Подходим к моему вагону СВ, входим. Вот и нужное купе. Постучали, открываем дверь. Картина феерическая. Все купе в крупных красных розах. Просто завалено розами. Дама, в определенных годах. Красивое, слегка полноватое, дружелюбное лицо. На столике журнал «Театр». Поставили чемодан, вышли попрощаться.

– Слушай, – говорит жена, – это какая-то актриса. Не вспомню кто, но определенно лицо знакомо. Может, Вахтанговский? Или Малый?

– Не имею понятия, – отвечаю. – Ты же знаешь, какой я театрал. Да и не волнует. Подумаешь, актриса. Я вот к Зине Кириенко уже сколько времени не соберусь зайти, несмотря на приглашения и обещания любых контрамарок, а тут вообще непонятно кто. Да и в полтора раза старше меня. Ну давай, счастливо оставаться. До встречи.

Поезд тронулся. До Сочи – две ночи и день. Захожу в купе, уже поздно. «Ну что, будем спать?» – «Спокойной ночи», – и на свою полку.

Утром проснулся рано, почитал книжку, дама тоже проснулась. Обычные утренние процедуры, сели завтракать.

– Да, кстати, – говорю, – меня Анатолием звать, а Вас?

– Людмилой.

– Ну а отчество все-таки?

– Людмила Васильевна, – говорит. Обменялись снедью, у дамы были печенья домашнего изготовления, сказала, что сама испекла. За чаем с этими печеньями разговорились. О том о сем. Что-то она вдруг почти без повода вспомнила фильм Эйзенштейна военного периода «Иван Грозный».

– Я, – говорю, – по-моему и не смотрел.

И вдруг дама между дел говорит: – Кстати, по поводу этого фильма Сталин сказал, что я там не актриса, а балерина.

Я поперхнулся. – Что-что? – говорю. – Повторите, будьте любезны… Что там Сталин говорил?

Она повторяет: – Он сказал, что я не актриса, а балерина. – Простите, – говорю я осторожно, – а как Ваша фамилия? – Целиковская.

– Людмила Васильевна, – сумрачно-прочувственно говорю ей, – Вы уж извините, что не признал.

– Ничего, – говорит, – все нормально, я ведь уже давно в кино не играю. А Вы в какой сфере, если не секрет?

– Какой, – говорю, – секрет, работаю в Академии наук, Институт биохимии, зав. лабораторией.

Смотрю, она заинтересовалась. Вообще люди театра, как я давно обратил внимание, явно неравнодушны к представителям естественных наук. Что-то их там интригует и даже завораживает.

И поплыл разговор. Неторопливый такой, купейный. Я ей рассказываю об Америке, о Гарвардском университете, о ферментах, об Академии наук, о компьютерной связи, об имейлах. Но больше, естественно, слушаю. Она – о Вахтанговском, о том, как недавно снимали Евгения Симонова, о роли в этом деле Ульянова и Ланового, о текущих баталиях перестройки. Потом пошло глубже – Михаил Жаров (ее третий муж, два первых «не считаются»), Каро Алабян (к которому она ушла от Жарова), Юрий Любимов (ставший мужем после смерти Алабяна), Владимир Высоцкий – почти член семьи. «Уж как я его ругала, и было за что». А также фильмы, в которых она снималась, – «Сердца четырех», «Иван Грозный», «Антон Иванович сердится», «Воздушный извозчик», «Повесть о настоящем человеке», «Попрыгунья», «Мы с вами где-то встречались». Это основные, так сказать.

Кстати, когда я упомянул о компьютерной связи, Людмила Васильевна очень заинтересовалась. Она рассказала, что ее сын от Каро Алабяна («знаете – улица Алабяна в Москве») окончил Бауманское училище и сейчас работает в Вене, в Международном институте прикладного системного анализа. Специалист по кибернетике.

В общем, до Сочи мы спать практически не ложились. Проговорили день и всю вторую ночь. Рассказчик она замечательный. У меня в памяти сохранились, к сожалению, лишь фрагменты того, что рассказывала Л.В. Целиковская. О личных и даже откровенных моментах писать не буду, поскольку не знаю, одобрила бы она такое цитирование. Тем более что речь шла о людях известных, в первую очередь – Жаров, Любимов, Ульянов, Лановой. Но о нескольких «нейтральных» моментах упомяну.

Для меня было удивлением узнать, что Людмила Васильевна – не народная артистка СССР. Более того, что у нее нет НИ ОДНОГО ордена. Если вспомнить, как лихо разбрасывались правительством ордена в среде искусства, это было поразительно.

Еще фрагмент. В 1945 году Целиковскую пригласили – по квоте киноартистов – на прием в Кремле, посвященный Дню Победы. Столы стояли буквой «П», и в торце в центре сидел Сталин, по бокам от него – члены Политбюро. Целиковской досталось место далеко от торца, в конце противоположной стороны. В разгар банкета она вдруг поднялась и пошла по центральному проходу, поближе к Сталину – посмотреть на него, умирая от восторга. Никто ей не мешал, и она дошла до самого торца. То, что увидела, ее потрясло. Вожди ели «как свиньи», выплевывая кости на пол. Сталин, который оказался рыжим и сильно конопатым, поднял на нее равнодушные глаза, абсолютно не отреагировал, ни улыбки, ничего, и опять принялся жевать и плевать на пол.

Людмила Васильевна водила машину с начала 1950-х годов, и ни одного прокола в талоне предупреждений. Нарушений, впрочем, была масса, как она со смехом призналась. Особенно скорость. Останавливали ее довольно часто, но ни один милиционер не осмелился проколоть талон САМОЙ Целиковской. Само собой, не штрафовали. Доходило до курьезов. Однажды она в какой-то аварийной ситуации направила машину прямо на милиционера, но он успел подпрыгнуть и оказался верхом на капоте. Сползя с капота, он во взвинченном состоянии ринулся к окну водителя, и… узнал Целиковскую.

– Людмила Васильевна, – взмолился он, – Вы что, меня задавить решили? За что?

– Ах, извините, пожалуйста. Вам мои права?

– Да нет, все в порядке, езжайте. Я совсем немного ушибся…

Она со смехом рассказывала про Людмилу Максакову, которая постоянно что-то делала невпопад. Однажды та, будучи в гостиничном номере Людмилы Васильевны, вынула из кружки кипятильник, а из розетки выдернула штепсель от настольной лампы. Кипятильник бросила на кипу газет. Сели пить чай, а газеты вспыхнули. «Я так хохотала»… Пожар потушили своими силами. Одеялом.

Как-то в разгар многолюдного обсуждения спектакля в театре на Таганке она так рассердилась на Любимова, что громко произнесла: «Юра, ты дурак». Все остолбенели. Испугались. Она подумала, и поправилась: «нет, это слишком сильно сказано. Юра, ты гений».

В их с Любимовым квартире Высоцкий впервые исполнил свою «Я не люблю»:

– Володя, – сказала Людмила Васильевна. – Так нельзя. Так появилось

В театре на Таганке Любимова друзья звали полковником, а Целиковскую – генералом.

Она со смехом рассказала, как отдыхала на юге, в Форосе, и каждый день писала письма маме домой, чтобы та ни в коем случае не ела рис. Следующее письмо: «Рис вреден для здоровья». Следующее: «Мама, рис ОЧЕНЬ вреден для здоровья». Когда старушка получила срочную телеграмму: «Мама, рис для здоровья категорически вреден. Можно умереть. Люся», она запаниковала и побежала по врачам. Причем не на свой счет, а на счет дочки. Решила, что та сошла с ума. Старушка не знала, что на юге Людмила Васильевна спохватилась, что забыла свои драгоценности в кульке с рисом, где держала их для сохранности. Как в сейфе. А звонить опасалась, что подслушают и ограбят старушку.

Все когда-либо кончается, и утром мы, медленно продвигаясь вдоль кромки моря и часто останавливаясь, подъезжали к Сочи.

– Людмила Васильевна, – сказал я, – моя мама из Вашего поколения. Она Вас наверняка боготворит. Будьте добры, напишите ей личную записку. Ну вот хотя бы о том, как мы с Вами познакомились, и что Вы передаете ей привет.

Целиковская тут же взяла блокнот и ручку и написала моей маме целое письмо! На двух страницах. Цитировать его не буду, иначе себе не прощу. Скажу только, что того, что она там написала, я не заслуживаю. Too good to be true.

– Значит так, – сказала Людмила Васильевна. – Меня будут встречать, и на сочинском вокзале ждет машина. Я еду в санаторий «Актер». Вас я довезу до дома. Вы где живете? Около санатория имени Кирова? Вот и отлично. Печенье моего изготовления – тоже для Вашей мамы, еще целая коробка осталась. Передавайте от меня привет. И все эти цветы, – она обвела рукой купе, – тоже Вашей маме.

Нет слов. Так все и произошло. Машина, полная цветов, Целиковская, триумфальный (для меня) проезд по городу, полная феерия. Мамы дома не оказалось. Как потом выяснилось, побежала по магазинам за дополнительным провиантом для встречи. Я выгрузил розы на скамейки у подъезда и долго провожал взглядом машину, размахивая руками.

Людмиле Васильевне оставалось жить еще два с половиной года.

«…Появление Целиковской на даче у Пастернака вызывало у поэта приступы импровизации, которые доводили его до слез, до истерики, каждая его речь кончалась словоизлиянием в ее адрес почти истерическим. Он мог в течение часа говорить о Целиковской, фантазируя и придумывая образы снежной пурги, через которую идет Целиковская, Незнакомка, Прекрасная женщина… Он боготворил ее».

«Никогда не забуду, как Любимова вызвали в высокую инстанцию и устроили очередную головомойку. Люся нервничала, переживала, и в конце концов не сдержавшись, набрала телефонный номер “высокой инстанции”, попросила передать трубку мужу и своим звонким голосом приказала: “Юрий! Перестань унижаться! Пошли его к чертовой матери и немедленно домой! По дороге купи бутылку можайского молока”».

«Люся видит, что я грущу, и сразу настораживается: – Людмилец, что случилось?.. Если что не так, скажи – я сразу на амбразуру!»

«Я снимался в Николо-Прозорове в картине Мотыля “Лес” в особняке, который принадлежал дочке Суворова. Две старушки узнали, что сюда приедет Людмила Целиковская. В пять утра встали, надели самые лучшие ордена, медали, самые хорошие косыночки, костюмы и ждали с огромными ведрами цветов. Полдня простояли. К вечеру появилась Людмила Целиковская. Они встали перед ней на колени:

– Дорогая Люся, во время войны ты нас спасла. Нам нечего было есть, убивали наших друзей, но мы смотрели на тебя…»

(Воспоминания современников цитируются по книге М. Вострышева «Чарующая Целиковская» (2000). Я также отредактировал некоторые из моих воспоминаний о разговорах с Л.В. Целиковской, приведя их в соответствие с этой книгой, чтобы избежать разночтений.)

Оглавление книги