Книга: Индустрия счастья. Как Big Data и новые технологии помогают добавить эмоцию в товары и услуги

Симпатия к капиталисту

Стиглер считал, что на его глазах произошел научный переворот. Теоретическая база для государственного регулирования рынка потерпела поражение прямо в гостиной Аарона Директора. Выяснилось, что до 1960 года даже Чикагская экономическая школа, опираясь на некое метафизическое представление о морали, пребывала в заблуждении, считая, что государство обязано вмешиваться в одни ситуации и не вмешиваться в другие. Теорема Коуза, как позже окрестил ее Стиглер, доказала, что данное утверждение в корне неверно и что нет никаких причин полагать, будто такое регулирование способно автоматически уладить проблемы, возникающие между конкурентами.

Однако это не совсем то, о чем говорил Коуз. В работе, которую он призван был защищать в доме Директора в 1960 году, говорилось, что нет принципиальных причин утверждать, что рыночное регулирование необходимо. Не было принципиальных причин утверждать, что, когда один конкурент использует другого, это плохо. Однако также не было других принципиальных причин говорить о том, что и вмешательство государства – это тоже нехорошо. Коуз просто хотел доказать необходимость четкого экономического анализа имеющихся данных в качестве альтернативы утопиям «школьной экономики». Чтобы являться авторитетом для нескольких конфликтующих сторон в некой конкурентной ситуации на рынке, политикам следует идти рука об руку с экономистами, которые попросту смогут представить им голые факты.

Стиглер и его коллеги были мало заинтересованы в таких рассуждениях. Теперь у них в руках оказалась разрушительная критика морального авторитета регуляторов и законодателей, которые якобы утверждают, что действуют в интересах общества, однако на самом деле преследуют либо свои личные интересы (создание больше работ для чиновников), либо руководствуются чувством зависти по отношению к крупным успешным компаниям. Теперь представлялось очевидным: правительство и левые либералы не смогли понять, что крупные монополистические компании также полезны для общества. А если дать им абсолютную свободу, кто знает, сколько пользы они смогут принести?

С точки зрения чикагских задир, размер бизнес-гигантов позволяет последним работать более эффективно, делать гораздо больше хорошего для потребителей и общества. И они приносят пользу не вопреки своему агрессивному поведению на рынке, а благодаря ему. Не ограничивайте их рост, их прибыль, и вы увидите, что произойдет. Зачем переживать о том, что компании могут стать слишком большими? Возможно, наоборот, они недостаточно большие? К концу 1960-х годов Фридман еще более открыто начал выступать за свободу компаний на рынке. Как он написал в своей знаменитой статье 1970 года для The New York Times Magazine: единственная обязанность корпораций – заработать как можно больше денег?[170].

Вопрос, заданный Коузом тем вечером в 1960 года, был радикальным. Политики долгое время стремились защитить малые компании от крупных хищников, однако никто не задумывался о благополучии самого хищника. Разве о нем не стоит позаботиться? И возможно (так позже Чикагская школа объясняла свою позицию), потребителям выгоднее пользоваться услугами крупных эффективных монополистов, вместо того чтобы постоянно выбирать между различными мелкими неэффективными конкурентами? Если важно благополучие каждого, в том числе и агрессивных больших компаний, то становится непонятно, в чем, собственно, польза от регулирования рынка.

Таким образом возродился утилитаризм, заставивший государство подумать о том, что хорошо для корпораций. В 1960 году компаний вроде Walmart, Microsoft и Apple еще не существовало, однако политики, более благоприятной для них, чем та, которая была состряпана в Чикаго благодаря работе Коуза, они не могли бы себе представить. При Рейгане эти идеи активно стали применять в политике по регулированию рынка, еще до того, как в 1990-е годы они проникли в глобальную экономику?[171]. Менее чем через десятилетие политики перестали рассматривать слишком высокую прибыль компании как тревожный сигнал о том, что она способна стать чересчур крупной, и начали считать ее положительным индикатором того, что у данной организации высокая конкурентоспособность.

Однако подобные рассуждения немного сбивают с толку. Дело в том, что американский неолиберализм никак не связан с понятием конкурентных рынков. Если мы понимаем рынок как место, где у людей существует свобода выбора (например, eBay), то получается, Чикагская школа полностью отвергла этот выбор, эту свободу, поставив во главу угла благополучие всех и каждого.

В действительности Стиглер, Фридман, Директор и их коллеги восхищались вовсе не рынком как таковым, а психологией конкуренции, суть которой заключается в том, что предприниматели и корпорации стремятся восторжествовать над своими соперниками. Они не хотят видеть рынок справедливым местом, где у каждого есть шанс; они представляют его как место для победителей, способных еще более преуспеть и насладиться своими трофеями. В своих высказываниях о том, что потенциал капитала безграничен, эти чикагские консерваторы говорили о логике роста в стиле сторонников контркультуры и гуманистической психологии. Вместе с метафорой «человеческий капитал», которую ввел Гэри Беккер, исчезло различие между стратегией компании и поведением человека: любой человек и любая компания стремятся к превосходству на протяжении всего своего существования, вне зависимости от рынка.

Каким же образом экономика, в которой «победитель получает все», продолжает оставаться своего рода соревнованием? Возможно, причина чикагского подхода кроется в воинственной культуре его представителей. Эти ученые-изгнанники верили, что ни одна игра не бывает до конца проигранной. В основе карьеры Фридмана лежали его безуспешные, в течение четырех десятилетий, попытки бороться с кейнсианством, и лишь в конце 1970-х годов общественность признала правоту его взглядов. Коуз, без сомнения, умел произвести впечатление на своих противников, поскольку упорно отстаивал свою уникальную точку зрения, и тем самым убеждал их перейти на свою сторону. Элите Гарвардского и Массачусетского университетов, а также федеральному правительству следовало отнестись к успехам чикагских ученых более серьезно. Дело в том, что стоит неолибералам ощутить в науке и политике вкус победы, как они уже не остановятся, делая все возможное, чтобы остаться у руля. Конкуренция в понимании чикагской группы – это не сосуществование со своими соперниками, а полное их уничтожение. Неравенство в данном случае воспринимается не в качестве моральной несправедливости, а лишь как четкая демонстрация различия между желанием и силой.

Ответ чикагской школы тем, кто недоволен доминирующим положением на современном рынке компаний-гигантов, звучит довольно жестко: так иди и сам создай такую компанию. Что тебя останавливает? Пороху не хватает? Ну тогда это у тебя проблемы, а не у общества. Однако тут возникает вопрос: что же произойдет с огромным количеством людей в неолиберальном обществе, если они не обладают эгоизмом, агрессией и оптимизмом Милтона Фридмана или Стива Джобса? Для этих людей нужна другая наука.

Оглавление книги